Георгий Гуревич - В зените [Приглашение в зенит]

Не теряющие интереса к прогрессу, даже если нет материального кнута. Давно пора создать психополигон для создания новой психики.

Мы, работники полигона имени Здарга, вносим ещё одно конкретное предложение.

Деятельность наша общеизвестна: мы проверяем, подсчитываем, как увязаны константы пространства, времени и энергии.

Мы моделируем иные миры, с иными законами, прикидываем, какие вам придутся по душе. И среди наших “безумных” моделей есть очень соблазнительная — модель с двухходовым временем. Пусть рядом будет два мира — с нормальным, медленно ползущим и тут же — с быстротекущим. Пусть для начала будет полигон быстротекущего времени.

В нормальном, даже замедленном, будут жить рядовые сапиенсы. Будут медленно расти. Медленно есть.

Медленно расселяться. Медленно рождать новые потребности.

А в быстротекущее время мы переведём науку. Переселим туда учёных, чтобы они успели быстро-быстро решить все насущные вопросы: найти или предложить новые миры для поселения, новые пути для удовлетворения, чтобы успели провести те долговременные опыты для создания новой нравственности, новой этики, новых эмоций и новых стремлений, которые требуют нескольких поколений, по мнению уважаемого делегата планеты ТСТ-237 (Их-Лирика. — К.К. ).

Два времени — житейское и исследовательское!

Мы предлагаем для опыта создать быстротекущий мир на нашем полигоне имени Здарга. Увидите, сколько умственной продукции мы выдадим через годик по вашему медлительному счёту.

Факты покажут.

Как, уже?

Совсем не собирался я отбывать, иные были планы. Я захлебнулся в потоке идей, хотел поприсутствовать, поглядеть, пощупать. В Галаядро хотелось бы слетать хоть разок, и в атомное ядро спуститься самолично, и в подпространство проникнуть, и в надпространство. И на Психополигон попасть бы, и Темполигона дождаться. Как успеть всюду? Не разорвёшься.

Впрочем, для звёздных сапиенсов и такое возможно. Не разорвёшься, но можно удвоиться… учетвериться. Вчетвером мы (четыре “я”) увидим вчетверо больше.

— А к жене вы тоже вернётесь вчетвером? — спросил Граве.

Я замялся. Верно, это затруднение я не обдумал. Не страшно, если в Шаре будет четыре одинаковых корреспондента, все с длинным носом и покатым лбом.

Но на Земле им будет неуютно. У всех одинаковые воспоминания, все четверо будут считать себя мужьями моей жены, хозяевами моей квартиры, авторами моих книг.

— Мы бросим жребий, кому возвращаться, — сказал я бодро. — Один поедет сразу же, прочие задержатся здесь, будут собирать материалы.

— И скучать не будут?

— По-моему, наш Человек вовсе не рвётся на свою разлюбезную Землю, — съехидничал Гилик. — Он за любовь на расстоянии. Сочувствует непросвещённым землякам, но жить предпочитает с нами, в высококультурном небе.

Жизнь прожить в Звёздном Шаре? Весь век быть зевакой в музее, копить материалы, учиться и учиться? А учить когда, когда отдавать накопленные материалы? Нет, нет, я здесь временно, я космический корреспондент. Насобираю сведений и засяду за машинку, отчёт писать. Но нелепо уезжать сейчас, в самом начале, уподобиться студенту, бросающему институт после первого семестра.

Однако это не значит, что я не скучаю, не мечтаю о возвращении. Каждый вечер перед сном, если только выдаётся четверть часика свободных, мысленно смакую возвращение. Вот я на вокзале, из Ленинграда приеду же, спешу по подземному переходу в метро, с удовольствием вдыхаю запах сыроватой штукатурки. Покачиваются синие вагоны на стыках, пассажиры покачиваются в лад. Все настоящие люди, и без анапода выглядят людьми, и пахнут по-людски, и разговаривают по-человечески. И я покачиваюсь с ними в одном ритме — равноправный пассажир, смотрю, как прыгает кабель вверх-вниз на полуосвещённых стенах, жду, пока не замелькают за окнами розово-мраморные лотосы. Лотосы — это моя станция! Тоннель всасывает синие вагоны, а я торопливо скольжу меж лотосами, бегу по шахматному полу, розовому с серым.

До чего же приятно перебирать подробности!

Преодолевая упругий ветер, открываю дверь из вестибюля на площадь. Справа киоски, и слева киоски — цветочный, справочный, газетный. Приветливый инвалид предлагает сегодняшние. Газеты как газеты — бумажные и все одинаковые. Общественные газеты, не эгоистические листки звёздного информатория. Мороженщицы в белых халатах поверх ватников, поёживаясь от холода, предлагают “стаканчики” и “на палочке”. Мимо, мимо! У чугунной решётки не забыть бы посмотреть направо. Осторожно, переход! Земные машины не умеют перескакивать через прохожих. Дальше сад, наполненный мамами и колясочками. Подъезд номер три. Крутая обшарпанная лестница. Отчаянное воззвание на эмалированной пластинке: “Дети, не допускайте порчи стен, окон, дверей и перил в лестничной клетке!” Скорее, скорее, как лениво тянется лифт на шестой этаж! От звезды к звезде я перемещался в зафоне проворнее. Рыжая дверь с потускневшей латунной планочкой. Моя фамилия! Не снята! Звоню! Переминаюсь от нетерпения! Ох, знакомая походка. “Кто там?” Отвечаю: “Свои”. Жена открывает, круглолицая, круглоглазая, милая такая! Ахи, охи, вздохи, слезы, упрёки: “Где был, почему не писал, разве можно так?” И тут же волнение: “В доме шаром покати Я сейчас в магазин, одна секундочка”. Как будто самое главное на свете: немедленно накормить до отвала.

Это вариант оптимистический, оптимальный. Сладкие мечты!

Есть и другой вариант: грустный,

Те же колонны-лотосы, те же мороженщицы в халатах, чугунная решётка, мамы с колясочками. “Дети, не допускайте порчи…” Журчит лифт, перевожу дух. Звонок…

За дверью шаги, непривычные, тяжеловесные.

Открывает незнакомец. Пожалуй, он напоминает меня немного. Комплекция, проседь, горбатый нос, лоб покатый. У моей жены стойкий вкус.

— Вам кого?

Называю жену по имени-отчеству.

— Тебя тут спрашивают, Леля.

Круглолицая, круглоглазая. Но ни ахов, ни охов. На лице испуг. Недоумение. И поджатые губы. Овладела собой.

— Зайди, поговорим.

Сажусь как гость у собственного стола. Локоть кладу на плексиглас. Отодвигаю какие-то книги о контрапункте и полифонии. Сроду не разбирался в музыке.

— Поговорим спокойно, — говорит она. — Ты сам виноват. Я не спрашиваю, где ты был и с кем, это меня не касается. Но Он, — кивок на горбоносого, — хороший человек и хорошо относится к мальчику. Костя привык считать его вторым отцом. Незачем вносить сумятицу, склеивать разбитое, заново травмировать ребёнка. Лучше тебе не приходить сюда. Останемся друзьями.

— Ты бы к столу пригласила человека, — говорит Он со снисходительным добродушием победителя.